не розумьем по-русску*.
[* Не понимаю, что вы говорите. Мама потерялась. Я не понимаю по-русски
(польск.).]
- Ты откуда? И говоришь ты как-то не по-нашему, - снова обратилась
девочка к притихшему мальчугану.
- Зе Львова естешмы, поляцы мы, поляцы, мама ще згубила*.
[* Мы из Львова, поляки, мама потерялась (польск.).]
- Хватит реветь, сейчас найдется твоя мама.
- Янек, Янек! - прозвенел вдруг женский голос, и молодая женщина в
длинном черном пальто подбежала к детям. - Тутай, тутай я естем*"!
[* Здесь, здесь я! (польск.).]
- Ну, видишь, вот и нашлась твоя мама, - ласково сказала Аня, - а ты
разревелся, как девчонка. До свидания, я пошла.
- Зачекай, цуречка*, - остановила Аню женщина. - Понимаешь, мы с
Польски, учекнежи, беженцы, у нас нет никого в этом городе. Мы несколько
дней не спали. Может, у вас найдется кровать? Хоть одна, для меня с Янеком,
только на несколько часов.
[* Подожди, доченька (польск.).]
Полякам отдали крохотную комнатушку в их доме: там едва помещались
кровать и маленький стол. Впрочем, в доме были еще две небольшие комнаты: в
одной на сундуке спала бабушка, в другой - Аня с мамой. Длинными долгими
вечерами пани Ядвига рассказывала о мытарствах на дорогах войны с маленьким
сыном, о варварских бомбардировках гитлеровской авиации их родной Варшавы, о
массовых расстрелах ни в чем не повинных мирных жителей. О том, как им чудом
удалось уцелеть и вместе с такими же обездоленными пробраться в советский
Львов. Там пани Ядвига нашла работу в библиотеке и уже начала было привыкать
к прерванной фашистским вторжением мирной жизни, как вдруг в июньское утро
41-го гитлеровские стервятники появились в небе над Львовом. И снова
начались скитания, все дальше на восток, дальше от разрывов бомб и
нескончаемой артиллерийской канонады.
Исповедь пани Ядвиги резко отличалась от восторженных рассказов Аниных
сверстников. И не только потому, что о войне говорили люди разных возрастов.
Девочка очень жалела измученную женщину, жалела её сынишку, который был чуть
меньше Ани. Ему за его коротенькое существование на земле приходилось так
много прятаться от бомб и артобстрелов, искать маму, бежать неизвестно куда
в поисках хлеба и мирного пристанища.
Выяснилось, что в городе есть еще поляки. К пани Ядвиге "на каве" (на
чашечку кофе) стали приходить двое мужчин, одетых в светло-зеленую военную
форму, заметно отличавшуюся от экипировки советских солдат и офицеров.
- Это наши жолнежи*, - с грустной иронией объясняла пани Ядвига. - Вот
довоевались, теперь в Африку хотят ехать - защищать Польшу.
[* Солдаты (польск.). ]
Аня вслушивалась в речь поляков, пытаясь разобрать слова, вникнуть в
суть споров. Высокий, всегда тщательно выбритый офицер по имени Герман
иногда вдруг терял хладнокровие, начинал яростно размахивать руками, в
чем-то убеждая собеседников. Когда спор заходил слишком далеко и по
интонациям можно было догадаться, что он, того и гляди, обернется крупной
ссорой, пани Ядвига с улыбкой и в то же время властно останавливала поляков:
"Досычь* - сейчас будет кофе".
[* Хватит (польск.).]
- Пани Ирма, - обращалась она к Аниной маме, - давайте потанцуем с
отважными жолнежами.
Патефон гремел, скрипел, шуршал. И сквозь это шуршание пробивался
вкрадчивый женский голос. Это был голос польской певицы. Она пела о
легкомысленной девчонке Андзе, сердце которой пытался завоевать некий Юзя с
помощью свежеиспеченных пирожков (так переводил текст песенки Герман).
Другая песня была о том, как важно похудеть, отвергнуть пирожные, не
объедаться мясом - и ты непременно завоюешь сердце мужчины... Или еще о
каком-то жиголо, которому старый муж щедро отсчитывал купюры за несколько
танцев... с собственной женой.
Аня с Янеком вертелись среди танцующих, на считанные минуты забывших о
войне. Дети отлично понимали друг друга: они изобрели свой "русско-польский"
язык и старались подпевать неунывающему патефону.
Как эта пластинка, выпущенная в Варшаве в 1938 году, с записями звезды
польской эстрады Ханки Ордонувны оказалась в среднеазиатском Ургенче?
Вероятно, уцелела по милости судьбы в чемодане одного из поляков.
Ханку любили все - и простонародье окраин Варшавы, и "тугие кошельки",
собиравшиеся в изысканном столичном ресторане "Адрия". Судьба её была не из
легких. Ханка терпела унижения, побои, оскорбления провинциальных владельцев
маленьких кафе, где вынуждена была зарабатывать на хлеб насущный. Она
пыталась покончить с собой, когда её возлюбленный, провинциальный актер,
бросил её, оставив без средств к существованию. Потом судьба улыбнулась
Ханке. Она начала выступать в лучших варшавских ресторанах, стала звездой,
вышла замуж за состоятельного человека.
Её обаяние, непосредственность, умение улыбнуться сквозь слезы - все
это принесло певице не только огромную популярность, но и неподдельную
любовь слушателей. Поэт Юлиан Тувим специально для Ханки написал стихи: "Чи
жучишь мне, чи завше бендешь моен" ("Бросишь ли ты меня или всегда будешь
моей"). Песня с этими словами стала модным шлягером конца 30-х годов. Это
была мелодраматическая исповедь любви, верности, горечи разочарований.
Не предполагала в ту пору маленькая девочка из Ургенча, в будущем
замечательная певица Анна Герман, что спустя двадцать лет она вновь и вновь
будет слушать пластинки с записями Ханки Ордонувны, восхищаться её простотой
и непосредственностью, эмоциональностью и артистичностью.
- Аня, - как-то сказала мама, - ты уже взрослая, И я хочу с тобой
посоветоваться. - Ирма в упор взглянула на Аню, потом смущенно опустила
глаза. - Ты ведь любишь отца?
- Конечно, мамочка, - ответила Аня. - А что?
- Ну, как тебе объяснить? Ты должна любить его всегда, всю жизнь. Он
был очень хороший, честный, добрый человек. Он никому не причинил зла. Но
его больше нет и никогда не будет. Ты еще маленькая и многого не понимаешь.
Но я надеюсь, что когда ты вырастешь, поймешь меня и, если сможешь,
простишь.
- Прощу? - удивилась Аня. - Но ты же мне ничего плохого не делала! Я же
люблю тебя, мамочка!
- Понимаешь, Анюта, я встретила одного человека, он полюбил меня и
хочет, чтобы я стала его женой, а ты - его дочерью.
Мать ждала слез, детских упреков. Но девочка улыбнулась...
- Это дядя Герман? Я все понимаю, мама.
Свадьбу сыграли через месяц. Кроме бабушки и Ани за столом сидели пани
Ядвига с Янеком, Хенрик, друг Германа, и еще один гость, рыжий поляк-офицер.
Он первым сказал "горько", а потом по-польски: "Гожко, цаловать ще". Завели
патефон, танцевали. Герман взял Аню на руки.
- Ну что ж, Аня Герман, вот ведь смешно - фамилия твоя Герман, а теперь
