непосредственный контакт с публикой. До той поры я никогда не вела сама свой
концерт. Здесь же мне приходилось объявлять свои песни, кратко их
переводить, если песня пелась не по-итальянски, отвечать на вопросы. Когда я
выздоровлю, я попытаюсь на своем первом концерте в зале Конгресса не
ограничиваться одним пением.
Перед моей поездкой в Форли Пьетро сказал, что скоро мне предстоит еще
раз отправиться в Неаполь, чтобы принять участие в открытых концертах.
"Обстановка, в которой ты будешь петь, неповторима. Концерт проходит
попросту на одной из больших площадей в центре города. Люди замедляют шаг,
забывают о спешке, ибо все это утрачивает смысл перед лицом такого важного
события, как песня. Награда символическая - ключи от города Неаполя, которые
ты непременно получишь".
То был отзвук моих выступлений с неаполитанскими песнями.
Меня очень привлекала перспектива такого "уличного пения", особенно
потому, что на этот раз я должна была петь не под фонограмму, а
непосредственно перед людьми, которые сами всю жизнь поют и являются
справедливыми и объективными судьями.
Концерт закончился около часу ночи. Мы вернулись в гостиницу. Я устала.
Ренато тоже был очень утомлен, ибо - как сам признался мне - накануне ночью
ездил в Швейцарию и поэтому не сомкнул глаз. Он даже угостил меня
швейцарским шоколадом и показал папиросы, которые были. Кажется, лучше
итальянских и... дешевле.
Из Швейцарии он вернулся домой уже под утро, после завтрака отправился
за мной в Милан, и мы вместе приехали в Форли. Далее - репетиция, долгое
ожидание, наконец, сам концерт. Так что устал он страшно, несмотря на свои
двадцать лет. Тем не менее отказался от возможности переночевать в гостинице
в Форли, где нам были приготовлены две комнаты. Жаль было не использовать
оплаченные номера в Милане...
Я сложила вещи, с благодарностью вернула хозяйке шаль и села в машину.
Сначала мы ехали улицами спящего городка, потом Ренато все же остановил
свой выбор на автостраде.
Так будет быстрей, довольно резонно рассудил он. В дальнейшем именно
это решение оказалось спасительным. На автостраде рано или поздно должны
были заметить, что произошла катастрофа, и оказать помощь, в то время как на
другой, менее оживленной, дороге никто не помешал бы мне спокойно
перенестись в мир иной. Важным это оказалось только для меня, так как Ренато
получил перелом кисти и ноги. Конечно, очень больно, но, к счастью, от этого
не умирают.
Итак, мы ехали по автостраде. Я много и громко говорила, не слишком
даже себя к тому принуждая, поскольку вызванное концертом возбуждение
держится обычно еще довольно долго. Часа два после выступления я не могу
расслабиться, не способна заснуть. Думала также, что тем самым не дам
задремать Ренато и мы благополучно доберемся до Милана. Но двадцатилетний
организм усталого юноши, очевидно, стремился устранить все, что мешало ему
уснуть и таким путем восстановить жизненные силы. Внезапно нас несколько раз
подбросило, как если бы машина нарвалась на ухабы, вместо того чтобы
скользить по гладкому, как зеркало, шоссе. Затем наступила тьма и тишина,
Однако до того я успела осознать грозящую нам опасность - скорее
инстинктивно, ведь на размышления не было времени. Все свершилось за
какую-то долю секунды. Я ощутила - отчетливо это помню - панический ужас при
мысли о том, что могу заживо сгореть в машине.
Как раз неделю назад я прочитала сообщение о жуткой смерти французской
актрисы, одной из знаменитых сестер Дорлеак. Она погибла в горящей машине. И
хотя я никогда не испытывала страха во время езды в машине (равно как
болтанка в самолете скорее меня забавляла), с того момента, как в прессе
была опубликована эта страшная заметка, я начала опасаться. Чувство
охватившего меня в ту минуту ужаса помню очень хорошо.
Катастрофа произошла.
Утром нашу машину заметил ехавший по автостраде водитель грузовика. Она
была разбита вдребезги, и лишь красный цвет кузова напоминал о ее былой
элегантности.
Ренато не "вылетел" из машины, а я оказалась далеко от останков
"Фиата", отброшенная какой-то страшной силой. Вызвали полицию. Нас привезли
в больницу. К счастью, я были лишена способности ощущать боль, холод сырой
земли в канаве, трудности транспортировки.
Я получила возможность сделать недельный перерыв в своей биографии.
Состояние мое не являлось достаточно обнадеживающим, напротив того,
даже возбуждало худшие опасения. Единственное, что можно и нужно было
сделать, так это влить в мои вены чисто итальянскую кровь, взамен той,
которая почти полностью вытекла из меня в канаве. Исправить остальное пока
было нельзя. Следовало подождать. Впрочем, долгое время было неясно, не
выберу ли я "свободу", сказав своим спутникам по земному пути "адью".
Мою мать и моего жениха подготовили к этому возможному исходу. Они
получили визы и паспорта на выезд в Италию в течение одного дня. "Выдать
немедленно, состояние безнадежное", - гласило официальное указание.
Они приехали, таким образом, на третий день, но я и не знала, что мои
любимые люди сидят возле моей постели. На вопрос моей матери, останусь ли я
жива, врачи ответили: "Мы делаем все, что в наших силах, но уверенности
нет". Они действительно делали все, что в человеческих силах. Применяли
новые лекарства, дежурили возле меня днем и ночью. Спасли мне жизнь.
Я лежала в трех больницах, но помню лишь одну, ту, где я пришла в
сознание на седьмой день после происшествия. Кажется, я прореагировала на
свет и боль и ответила на какие-то вопросы. Но, видимо, уверенность врачей в
моем выздоровлении опиралась скорее на теоретические рассуждения. На
практике же все выглядело иначе. Свою мать я узнала только с того дня, когда
меня перевезли в следующую больницу. А шли уже двенадцатые сутки.
От предыдущей больницы в памяти осталась только огромная палата с
тяжелыми больными, привезенными прямо с места происшествия. Они плакали,
стонали, кричали от боли. Я не запомнила ни одного лица. Даже лиц врачей,
которые вели за мной непрерывное наблюдение, которым я обязана жизнью. Я
знаю их фамилии, часто упоминаемые матерью, но, когда они пришли в клинику
Риццолли навестить меня после операции, для меня это были лица чужих,
незнакомых мне людей.
После того как отключили искусственное дыхание и с искусственного
питания меня перевели на обычное, стало ясно, что кризис миновал. Теперь
можно было перевезти меня в клинику Риццолли и там, дождавшись, когда
окрепнет организм, подумать уже о "починке сломанной куклы", как в шутку
говорила мама.
В этой клинике, где прооперированные довольно подолгу лежали в гипсе,
кому-нибудь из близких разрешалось дежурить возле них. Такой человек
"прописывался" в больнице, жил в реабилитационной палате столько времени,
сколько было необходимо для больного, которому здесь старались создать
наиболее благоприятные условия. Душевное равновесие, хорошее самочувствие
играет в это время, как известно, немаловажную, если не первостепенную роль.
Известно, что даже всесторонняя квалифицированная забота персонала о больном
не заменит матери. Мать является для нас существом самым близким,
единственным. Она хорошо знает все слабости своего ребенка. Поэтому нет
необходимости стыдиться ее или в чем-то перед ней притворяться. Можно
держаться естественно и быть уверенным, что тебя поймут, - и спокойно, без
чувства неловкости, как это случается в обществе постороннего человека,
принимать любую помощь, оказываемую тебе с бесконечной любовью и терпением.
Ибо это наша мать, которой мы, быть может, завтра отплатим такой же любовью,
хоть она и не требует от нас ничего. Для меня присутствие матери явилось
спасением, великим благом, особенно когда настал самый тяжелый час...
Комната, в которой мы с мамой "поселились", была довольно просторная, с
большим балконом.
Со своей постели я видела лишь косматые ветви громадного хвойного
дерева. В больничном парке, как сказал мне мой жених, было много таких
высоких, могучих деревьев, из которых в прежние времена делали мачты для
парусных кораблей. Я хорошо могла себе это представить, ибо хотя наша
комната была на четвертом этаже, но по той части дерева, которую я видела в
окно, отнюдь нельзя было судить, что верхушка близко.
С одной стороны у меня перед глазами была стена, с другой - это дерево.
Так что я целыми часами глядела в окно, ожидая, не сядет ли на ветку птица,
представляла себе, какая шершавая на стволе кора, как пахнут тонкие длинные
иглы. Порой я прищуривалась, и тогда графический рисунок ветки терял свою
четкость, обращался в некое расплывчатое пятно, и можно было, призвав на
помощь воображение, увидеть, например, белку или бегущего оленя, а то даже
лицо человека, мужчины с орлиным профилем.
Обход бывал торжественным, как в каждой больнице. Всякий день по утрам
в палату входила внушительная группа врачей и сестер. Несколько раз в неделю
- во главе с самим руководителем клиники, профессором Рафаэлло Дзанолли. Во
время вечернего обхода некоторые врачи являлись в длинных, до пят,
белоснежных накидках. Мне объяснили, что это те, кто отправляются на обход
прямо от операционного стола. Накидка защищает от простуды, которую легко
подхватить, идя длинными холодными коридорами с каменным полом.
Ортопедический институт, носящий имя выдающегося ученого и врача-ортопеда
Риццолли, является университетской клиникой, где работают молодые, способные
врачи; многие из них получили звание профессора в возрасте тридцати лет,
как, например, Марио Гандольфи, Орланди, Бедони. Профессор Карло Алвизи и
его ассистент Родольфо Дайдоне, которым я в основном и обязана тем, что
пришла в сознание, тоже были очень молоды.
Шефом клиники был профессор Рафаэлло Дзанолли. У него было доброе лицо
с густыми бровями, мягкий, внимательный, умный взгляд, седая грива волос. Он
был высокий, сильный, ладно скроенный. Он напоминал мне могучее старое
доброе дерево. "Деревья связываются у меня с добротой, - сказала мне
когда-то в детстве мама. - Они совсем как некоторые люди". С тех пор я это
помню.
Профессор Дзанолли был действительно сильный и добрый - и в то же время
в доброте своей беззащитный, совсем как дерево. У него был ласковый взгляд,
ласковая улыбка. Он склонялся надо мной, шутливо стучал по гипсу, обещая,
что скоро я уже встану на ноги и тогда мы с ним померимся ростом.
Небольшая обида осталась у меня только на ординатора отделения.
Молодой, необыкновенно талантливый хирург, специалист высокого класса, но...
жесткосердный. Притом он не умел, а может, и не хотел даже сделать вид, что
в душе добр. Теперь я стараюсь объяснить его холодное отношение к больным
тем обстоятельством, что врачи клиники Риццолли всегда были перегружены,
особенно хирурги. Там ежедневно делали в среднем до сорока операций, а по
воскресеньям и праздникам, когда количество происшествий увеличивалось, -
даже и до шестидесяти.
Описывая великолепные мундиры карабинеров, я упоминала о пристрастии
итальянцев к театральности. Может, я ошибаюсь, но при виде персонала клиники
у меня опять возникала мысль о театральных костюмах. Прежде всего они были
немыслимо, стерильно чисты. У персонала каждого отделения был свой цвет
одежды. Сестры с "моего" этажа носили голубые платья с белыми фартуками,
белые чулки и белые туфли. В рентгенологическом отделении обязательным был
зеленый цвет. Мариза, горничная, которая приходила брать заказ для кухни,
носила платьице другого цвета. Работники кухни, кажется, носили одежду в
оранжевых тонах.
Итак, мне пришлось неопределенное время лежать в ожидании, когда мой
организм окрепнет настолько, чтобы перенести тяжелую операцию. Одна нога моя
была на вытяжении; рука неподвижно покоилась поверх одеяла, ибо даже
малейшее движение пальцами вызывало острую боль. Вытяжение тут не очень-то
бы помогло. Точнее говоря, требовались основательные "сварочные" работы!
С операцией вышла небольшая задержка, так как профессор Дзанолли уехал
на какой-то симпозиум, объявив, что по возвращении будет лично оперировать
"La cantanta polacca"*. Он вернулся спустя три дня и, согласно своему
обещанию, сам меня прооперировал.
[* Польская певица (итал.).]
Итальянские врачи не только спасли мне жизнь, но с величайшей
заботливостью, вкладывая всю душу, старались сделать все, чтобы я могла не
только возвратиться к нормальной жизни, но и... на сцену.
После операции я очнулась закованная от шеи до пят в гипсовый панцирь.
Когда мне казалось, что больше не выдержу, задохнусь в гипсе, когда я со
слезами просила снять его с меня - под мою ответственность, уверяя, что
предпочитаю остаться кривобокой, чем терпеть эти муки, они всегда напоминали
мне о Сан-Ремо, Убеждали меня, что я еще не раз выступлю там, а они будут
ассистировать мне у телевизоров, но... это может свершиться лишь в том
случае, если в будущем я стану абсолютно здоровая и... абсолютно прямая.
Я не могу, да и не хочу описывать те ужасные страдания, какие довелось
мне испытать на протяжении пяти месяцев, когда я неподвижно лежала на спине.
Но самым жестоким испытанием явилась не боль переломов. Гипс плотно обжимал
мою грудную клетку, а вместимость моих легких довольно основательная,
разработанная пением, и я задыхалась в нем, теряла сознание, металась, не
могла спать. Ночью мама сидела у моей постели, держа в своих руках мою
правую, здоровую, руку. Она не спала тоже и в тысячный раз по моей просьбе
рассказывала мне об одном и том же - всякий раз по-новому. ("Расскажи мне,
как все будет, когда мне снимут гипс".) Она нарисовала мне на картоне
календарь, отмечая дни, оставшиеся до моего отъезда в Польшу. Каждое утро
она подавала мне ручку и я с упоением вычеркивала очередную дату.
Мама очень опасалась этого переезда и всячески упрашивала меня побыть
здесь до того времени, когда можно будет снять гипс, но я не соглашалась,
